Лучшие страхи года - Страница 108

108

Береги эти воспоминания, как сокровище, Пол. Вряд ли у тебя вновь появятся такие же.

Холод. Воздух смердит. Зубы у меня начинают лязгать. Каково детям — сзади, в маленьких лодках, мне не хочется даже думать. Фрэнк Эмерсон в порядке там, позади? Надо бы окликнуть его, но я, кажется, не могу. Мои челюсти не слушаются, не дают мне тратить энергию.

— Пол?

Это Джин. Она все плачет и плачет. Я тоже, но молча. Чувствую, как сухая соль обжигает щеки. Аня…

Сознание затуманивается, все смутно, перед глазами серая пелена. Лучевая болезнь? Или угарный газ? Или просто холод и хроническая усталость? Будет забавно, если именно переохлаждение и истощение довершат дело. В этом есть какой-то мрачный триумф, горькая насмешка над смертью, думавшей, что мы уже у нее в руках.

— Пол?

Снова Джин. У нее надтреснутый голос. Все это время она думает о муже. Мы ничем не заняты, кроме гребли, и бесконечный туннель в какой-то степени гипнотизирует нас. Может, и лучше, если он это сделает. Если нет, разум начнет задавать вопросы. Я бы думал об Ане куда больше, если бы не этот удачный эффект. Но Джин…

Я видел ее мужа лишь раз. Маленький, тихий человек, лысый и усатый. В очках. Курил трубку. Шотландец, как и она. Из Глазго. А может, из Эдинбурга?

Потягивал «Бритвик орандж» в пабе вместе со всеми нашими коллегами на прошлое Рождество, пока Джин накачивалась «Дюбонне». Работал ли он? Мне кажется, Джин говорила, что на дому. Кем? Думаю, бухгалтером. Они жили в деревне. Его — их — дом был…

Не могу вспомнить. В любом случае, ее муж сгорел дотла. Сомневаюсь, что у него была возможность спастись. Насчет Ани я по крайней мере уверен: она мертва. Ужасно, как легко можно это принять — факт, что человек, которого ты любил больше всего на свете, ушел. «О, мне сердце вырвали из груди!» — «А, ну да, такие дела. Не обращай внимания».

Ну, а кроме как обращать внимание, думать об этом, что я могу сделать? Либо двигаться дальше, либо остановиться и умереть. Какой-то инстинкт или стремление — что-то внутри меня — не позволяет просто лечь здесь и выйти из игры. И вовсе не ответственность за детей заставляет меня продвигаться вперед. Зависимость тут обратная. Именно по той же причине я взял командование на себя, когда завыли сирены. Так я оправдываю свое существование. Аня бы одобрила.

«То, что я мертва, Пол, не значит, что ты можешь на все махнуть рукой».

Нет, мэм. Дорогая, я это знаю.

«Продолжай двигаться вперед, и в один прекрасный день мы снова будем вместе».

Да, верно. Теперь я знаю, что это только мое воображение. Аня никогда бы не изрекла эту приторно-сладкую банальность — даже чтобы поддержать меня. Ее воспитали как католичку, но она уже давно отошла от Церкви.

Она была самым честным человеком из всех, кого я знал. «Когда ты мертв, — как-то раз сказала она мне напрямик, — ты мертв, вот и все. Ты — спичка, горящая в темноте. Сгораешь за несколько секунд, и тебя больше нет». Слишком поэтично, но это было перед самым рассветом, мы вдрызг напились «Зубровки» и догнались парочкой «косяков». In vodka veritas. «У тебя есть лишь несколько секунд во тьме. Выйти из тьмы и вернуться в нее же. Ты можешь воспользоваться этим временем, пока оно не кончилось. Смотри не растрать его впустую».

Было бы прекрасно думать, что мое выживание дань памяти Ани, то, что я могу сделать для нее, но…

— Пол?

Черт побери! Я поворачиваюсь к Джин:

— Что? — Мой голос осип.

Ее зубы тоже стучат. Трудно судить в скудном отсвете фонарика, но мне кажется — ее губы посинели от холода.

— Мы не можем плыть дальше, — шепчет она. — Посмотри на нас. Мы вконец измучены. У детей давно кончились силы. Я не знаю, как они вообще еще двигаются.

— Да. Я знаю.

— Скоро мы должны будем сделать остановку.

— Я знаю.

Но где? Это большой вопрос, не так ли?

Я уже почти готов признать, что у меня ничего не осталось, никаких идей, никаких мыслей, когда понимаю, что кое-что чувствую. В почти стоячей воде возникло течение, и оно тянет лодку в сторону.

— Что…

Свечу туда фонариком. Еще и звук, новый звук, — я не заметил его, убаюканный однообразным путешествием. Шум воды. Вожу фонариком из стороны в сторону. Луч скользит по стене слева от нас — и вдруг пропадает во тьме.

— Что за…

Что-то пробило дыру в стене туннеля, или она сама обрушилась внутрь. Что могло послужить причиной? Я не знаю. Но вода утекает в дыру, вливается в нее.

Мы поравнялись с отверстием, и я с помощью весла подтягиваю туда лодку, а потом торможу.

Вода скользит вниз по невысокому, черному, блистающему откосу в глубокий пруд — нет, не пруд, небольшое озеро посреди огромнейшей, мать ее, пещеры.

Я издаю вопль. Сзади меня по туннелю разносятся крики: дети испугались.

— Пол, — говорит Джейн.

— Прости.

Свечу по сторонам. Громадное пространство. Естественная пещера. Высокий потолок. Сталактиты. Сталагмиты. И вокруг пруда берег, заваленный осыпавшимися камнями. Суша. Место, где можно отдохнуть.

— Здесь безопасно? — спрашивает Джейн.

Я смеюсь.

— Бог знает, — отвечаю ей. — Где сейчас безопасно? — И поворачиваюсь к остальным: — Сюда!

* * *

Мы втаскиваем лодки на благословенную сушу и, спотыкаясь, начинаем подниматься по склону на слабых, трясущихся ногах. Двух-трех самых младших, смертельно усталых, приходится нести.

Садимся, чтобы оценить ситуацию. Фрэнк Эмерсон осматривает лежащие на берегу куски шлака и, порывшись в них, подбирает кусок чего-то хрупкого и черного. Мертвенно-бледное лицо расплывается в ухмылке — не слишком приятное зрелище.

108